Неточные совпадения
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо
в одеяло у ног Варвары. Он впервые
плакал после дней
детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все
детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да
плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а
в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
В детстве я никогда не капризничал и не
плакал, мне были мало свойственны и детские шалости.
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал у нас, играл с отцом
в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони остался красный след от удара…
В детстве я был нервен и слезлив, но от физической боли
плакал редко; не
заплакал и этот раз и даже не без гордости подумал: вот уже меня, как настоящих пансионеров, ударили и «
в лапу»…
Он мысленно пробежал свое
детство и юношество до поездки
в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звезды, говорила, что это очи божиих ангелов, которые смотрят на мир и считают добрые и злые дела людей; как небожители
плачут, когда
в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые.
Нужно было даже поменьше любить его, не думать за него ежеминутно, не отводить от него каждую заботу и неприятность, не
плакать и не страдать вместо его и
в детстве, чтоб дать ему самому почувствовать приближение грозы, справиться с своими силами и подумать о своей судьбе — словом, узнать, что он мужчина.
Три дня я не выходил из комнаты, никого не видел, находил, как
в детстве, наслаждение
в слезах и
плакал много.
Еще
в детстве его,
в той специальной военной школе для более знатных и богатых воспитанников,
в которой он имел честь начать и кончить свое образование, укоренились
в нем некоторые поэтические воззрения: ему понравились замки, средневековая жизнь, вся оперная часть ее, рыцарство; он чуть не
плакал уже тогда от стыда, что русского боярина времен Московского царства царь мог наказывать телесно, и краснел от сравнений.
— Павел, — начал он, — что это за
детство? Помилуй! Что с тобою сегодня? Бог знает, какой вздор взбрел тебе
в голову, и ты
плачешь. Мне, право, кажется, что ты притворяешься.
Аксюша. Я не могу тебе сказать с чего, я неученая. А пусто, вот и все. По-своему я так думаю, что с
детства меня грызет горе да тоска; вот, должно быть, подле сердца-то у меня и выело, вот и пусто. Да все я одна; у другой мать есть, бабушка, ну хоть нянька или подруга; все-таки есть с кем слово сказать о жизни своей, а мне не с кем, — вот у меня все и копится.
Плакать я не
плачу, слез у меня нет, и тоски большой нет, а вот, говорю я тебе, пусто тут, у сердца. А
в голове все дума. Думаю, думаю.
— У меня такое чувство, как будто жизнь наша уже кончилась, а начинается теперь для нас серая полужизнь. Когда я узнал, что брат Федор безнадежно болен, я
заплакал; мы вместе прожили наше
детство и юность, когда-то я любил его всею душой, и вот тебе катастрофа, и мне кажется, что, теряя его, я окончательно разрываю со своим прошлым. А теперь, когда ты сказала, что нам необходимо переезжать на Пятницкую,
в эту тюрьму, то мне стало казаться, что у меня нет уже и будущего.
Звонок. С
детства знакомые звуки: сначала проволока шуршит по стене, потом
в кухне раздается короткий, жалобный звон. Это из клуба вернулся отец. Я встал и отправился
в кухню. Кухарка Аксинья, увидев меня, всплеснула руками и почему-то
заплакала.
Она чувствовала глубоко и сильно, но тайно: она и
в детстве редко
плакала, а теперь даже вздыхала редко, и только бледнела слегка, когда что-нибудь ее огорчало.
И вдруг то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я не испытывал с самого
детства, нахлынуло на меня вместе с сознанием, что я далек от смерти, что впереди еще целая жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя с трудом, повернулся на бок, поджал ноги, подложил ладонь под голову и заснул, точно так, как
в детстве, когда, бывало, проснешься ночью возле спящей матери, когда
в окно стучит ветер, и
в трубе жалобно воет буря, и бревна дома стреляют, как из пистолета, от лютого мороза, и начнешь тихонько
плакать, и боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь с отрадой
в маленькой душе.
Вы, без сомнения, не мечтали так
в своем
детстве, спокойные флегматики, которые не живете, а дремлете
в свете и
плачете только от одной зевоты!
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова
детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали
в их саду и
в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и
в поле, не знал еще, каким именем называют
в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала
в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались
в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз
в день,
в минуту нежная родительница целовала его,
плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
Дорогой мой, милый Саша, — проговорила она, и слезы брызнули у нее из глаз, и почему-то
в воображении ее выросли и Андрей Андреич, и голая дама с вазой, и все ее прошлое, которое казалось теперь таким же далеким, как
детство; и
заплакала она оттого, что Саша уже не казался ей таким новым, интеллигентным, интересным, каким был
в прошлом году.
Укрылся одеялом с головой, сжался
в узловатый комок, подтянув костлявые колени к лицу, и, точно
в одно мгновение пройдя весь обратный путь от старости к
детству, —
заплакал тихо и горько и стал просить мокрую, теплую, мягкую подушку...
Она написала, что на шестом году от рождения ее посылали из Киля
в Сион (
в Швейцарии), потом снова возвратили
в Киль через область, управляемую Кейтом [Ганновер?], что о тайне рождения ее знал некто Шмидт, дававший ей уроки, и что
в детстве помнит она еще какого-то барона фон-Штерна и его жену, и данцигского купца Шумана, который
платил в Киле за ее содержание.
Да, жизнь. А может, и мне надо бы
плакать, да куда уж, — поздно, и слез нет. Да, а поплакать не мешало бы. Странный я человек, и
в детстве никогда не
плакал и всегда про себя думал, что если я уж
заплачу, так только кровавыми слезами. Понимаете? (Глухо доносится звонок телефона). Телефон, — а, черт. Можно? — я на минуту.
Весьма понятно, что последний, воспитанный
в детстве в сравнительной холе и от того более чуткий к несправедливостям и побоям, считал себя обиженным и
платил враждебно относившемуся к нему барину тою же монетою.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она
плакала; но вдруг он не мог
в душе своей согласиться с нею, что то, с чем он сжился с
детства, чтò он считал самым обыкновенным, — было дурно.